Помню

Автор: С. В. Семёнова.

Старшее поколение нашей большой семьи не любило говорить о войне. Два моих воевавших деда и обе бабушки — труженицы тыла — почти не оставили воспоминаний. Не знаю, почему так случилось. И родители, и мы, внуки, спрашивали, теребили — те лишь отмахивались: «Трудно было, тяжело, не хочу вспоминать». Есть какие-то вещи, старые фотографии… Нет в нашей памяти только живых, «осязаемых» рассказов о боях, о жизни и работе в тылу… Лишь какие-то обрывки: лепили пельмени и вязали носки для фронта, копали противотанковые рвы, после ранения одна нога у деда стала короче другой, ополченцам вместо ружей выдавали палки… Из этих разрозненных фрагментов трудно сложить цельную картину нашей «семейной» войны. Я знаю — это не только у нас в семье так, многим ветеранам трудно вспоминать о пережитом.

Наше знание о войне, которое мы передаем своим детям, основано на воспоминаниях детей — отца, матери, их братьев и сестер. Они почему-то рассказывают охотно, хотя были тогда маленькими — три года, пять... Детская память сохранила то, о чем обычно не пишут в мемуарах — бытовые зарисовки, своеобразные «мимолетные фотографии», какие-то мелочи, о которых и не вспомнят взрослые…Мама и дядя помнят самый первый день войны, эвакуацию из Ленинграда, тяжелейшее житье их — городских жителей — в сибирской деревне, возвращение назад… И день Победы тоже помнят — такой, каким был он в калужской деревне…

У отца, Владимира Александровича Подзорова, была своя война — он москвич, родился и всю жизнь живет на севере Москвы, в районе Коптево. В июне 41-го ему было чуть больше трёх лет — папа родился 23 апреля 1938 года. Хочу предложить вниманию читателей его воспоминания, записанные моей дочерью.

«...

Помню это время я совсем плохо. Три года мне было, как началась война. В сорок первом году, на следующий день после всеобщей мобилизации, призвали и нашего отца. Помню старую фотографию: там трое мужчин, трое отцов, уходивших из своих семей. Там был и мой папа. Фотографировались они уже в шинелях, а на следующий день мы их уже не увидели — ушли они в ополчение.

Меня с матерью эвакуировали. Ехать нужно было далеко, в республику Чувашию, город Чебоксары. Добирались долго — то на поездах, то на пароходе по Волге, то на попутных подводах, на лошадях… Прошло очень много времени, пока доехали. А в Чебоксарах я заболел. Чем точно — не помню, то ли дифтерия, то ли еще что-то… Нас приютила семья стариков — бабушка и дед, чуваши.

В колхозе мы жили, помню… Мама стала там же работать, а я бродил по грядкам сам по себе, проводя время в одиночестве. Маленький был, и никто из немногих деревенских ребят не хотел меня брать с собой играть. Может, конечно, и были у меня там друзья, да только этого я уже не помню. Четыре года мне тогда исполнилось. Еще помню, как гулял в лесу. Там росли рябины, так я от скуки полез на одну из них, а потом полетел свысока вниз, ушиб спину о какой-то пенек, долго не мог встать, лежал и плакал. Потом еле-еле дополз до колхоза, до каких-то сараев, где лежало сено. Я зарылся в него и лежал там до самого вечера, только потом смог прийти в себя. Никто меня не искал…

Жили мы в этом колхозе вплоть до сорок четвертого года. Потом стали возвращаться в Москву, домой, вместе с другими беженцами. Повторилась та трудная дорога — поезда, пароходы, паромы, подводы, лошади…

Как мы приехали, я помню. Возвращались по тому адресу, где жили когда-то. Поселок Коптевские выселки, барак номер пять. Строился этот поселок рабочими, чтобы им самим было, где ночевать. После них этот поселок и остался. Так вот, пришли мы, а дома нет… Сожгли его, а то, что не успело сгореть — растащили, разобрали на дрова, зимы-то холодные были… Мать побежала к коменданту. Через главную дорогу нашего поселка проходили трамвайные пути. Была одна такая остановка в Коптево как раз на пересечении этих самых путей с дорогой, а рядом с остановкой стояла будка — маленькая, метра три на четыре, холодная до ужаса. Вот и поселил комендант нас с матерью в эту будку, и мы некоторое время в ней жили, благо, весна была, и кое-как терпеть было можно.

Мать писала отцу на военную почту, мол, где мы, как живем. И когда у него случился отпуск, он приехал к нам на побывку. Как только приехал, срочно поехал к коменданту этому самому, требовал немедленного переселения нас с мамой. Тот покривился, но выделил нам комнату в другом бараке на втором этаже. Там, кстати, мы и жили до тех пор, пока не вернулся насовсем из армии наш отец. Помню, везде, в каждой комнате, стояла печка, которую обязательно топили. Был длинный такой коридор в этом бараке, где зимой лежали дрова. Вместо электричества были у нас керосинки, фонари такие, которые мы называли коптюшками, потому что копоти от них было много. Еще был сарай рядом с домом, где, помню я, хранилась всякая рухлядь. А когда затеяли капитальный ремонт барака, всех переселили в этот самый сарай. А еще было радио у нас. Его было слышно везде — и на улице, и в домах. Радио говорило всегда — это был тогда единственный «кладезь познания» для людей, потому что по нему передавали и музыку, и даже театр. То есть транслировался только звук — как читают актеры со сцены, как хлопают зрители. Телевизора у нас не было, так что все было там — в этом самом радио… Только годах в пятидесятых телевизор у нас появился…

Владимир Александрович Подзоров. 1944 год.

Было у нас и культурное заведение, если можно так сказать. Избушка, которую мы называли клубом. Там устраивали всякую самодеятельность — кто что мог, то и делал. Кто пел, кто танцевал… Иногда приносили взрослые огромные такие катушки лент с кинофильмами, и их показывали по частям. Растягивали простыню, и проектором на нее светили. Смотреть было можно с двух сторон — простыня же просвечивала… Были даже какие-то у нас энтузиасты, которые организовывали театр нам по праздникам, помню…

Все свое детство, сколько я помню, я проводил на Тимирязевском пруду. Это сейчас он чистый, а раньше стоял весь поросший травой, берега были заросшие… Недалеко был островок, мы ходили с ребятами туда вброд… Там я и научился плавать. Рядом, помню, стоял стадион «Наука», он и сейчас там есть. Был он совсем пустой. Просто площадка, трава и ворота… После войны, в сорок пятом году, там стояла военная часть, палатки всякие… Солдатам там тоже кино показывали на полотне. Помню, фильм мой любимый там был — «Алитет уходит в горы», это про северные народы. Человек какой-то там состарился и, чтобы не обременять родных, уходил в лес и собирался покончить с собой… Вот и ходили мы к этим солдатам смотреть такой фильм.

Все наше свободное время мы проводили на пруду и стадионе… Я любил лазить по футбольным воротам и турникам, за это меня даже в шутку прозвали обезьяной.

В том же самом сорок четвертом, помню, мать устроилась на военный завод номер сорок один. Он находился на улице Зои и Александра Космодемьянских, героев войны. Поскольку мать была полуграмотной, устроилась она там работать сначала чернорабочей, убирала в цехах металлическую стружку. А потом ее взяли в гальванический цех, где делали покрытия для разных металлических деталей. Так как она работала на заводе, меня определили в детский сад, где я до сорок пятого года и пробыл, до самого первого сентября, когда и пошел в школу. Мать работала и днем, и вечером, и ночью, так что я был на пятидневке, то есть и ночевал в саду. А еще помню, как у нянечек висела на стене большая такая карта, где они красными флажочками отмечали передвижения наших солдат, взятые советскими войсками города…

Еда была по карточкам, мы сильно голодали. А в детском году мне было хорошо — там кормили. И так как работа мамина была вредная, с химикатами связанная, ей еще и молоко выдавали, которое она мне приносила… Еще мы из-за границы получали продукты. Это американцы слали нам какое-то суфле, масло и, помнится, даже какао с молоком. И мы всегда с нетерпением ждали, когда в очередной раз нас, детвору, будут «подкармливать» — то есть когда дойдет до нашего сада очередная посылка. В школе, помнится, нам уже бублики какие-то выдавали и даже маленькие конфетки…

Помню, как перед самым концом войны, в мае, стали возвращаться домой солдаты. Приезжали они на станцию Ховрино Октябрьской железной дороги, по которой с запада возвращались эшелоны. Часто мы видели, как встречали солдат. А еще были пленные. Недалеко от нашего детского сада на улице Космодемьянских пленные немцы отстраивали дома. Помню, мы даже что-то им приносили, меняли наш хлеб на игрушки, которые они мастерили нам.

Первого сентября воспитательницы выдали нам подарки: полотняные портфельчики, пеналы с карандашами. Так мы и пошли в школы. Помню, что сказала учительница моему отцу, когда в сорок девятом он вернулся к нам. Сильно, говорит, изменился ваш сын, как вы приехали… Присмирел я тогда, а то хулиганил часто.

И вот что еще помню — как кончилась война. Был у меня закадычный друг Витька Мартынов. Его отец, пулеметчик, вернулся с войны. И он взял нас на площадь Пушкина, там был парад, танки, салют, скопище народу... Все радуются, кричат, смеются и плачут…Там я и встречал с Витькой и его отцом девятое мая, встречал Победу. Вот, похоже, и все, что я помню о войне…"

Отцовские рассказы для нас — нечто живое, осязаемое. Наша семья так и живет на севере Москвы — и внуки знают: вот школа, где дед учился, вот здесь когда-то стоял его дом, здесь был прабабушкин завод... Даже две старых трамвайных остановки вроде той, рядом с которой стояла будка-жилище, сохранились. Наши дети катаются на коньках на том самом стадионе и купаются в том же пруду, где когда-то бывал маленький Володя. Такая вот память поколений. И пока она есть — будет жива и память о войне.